Мы встретились с основоположником в школе его имени незадолго до начала занятий, сели в предназначенные для студентов кресла. Игорю Юрьевичу Шехтеру, создателю эмоционально-смыслового метода, по которому работают языковые школы по всей стране, — восемьдесят четыре года. Я подумала бы, что шестьдесят пять, причем веселых, бодрых шестьдесят пять. Поинтересоваться секретом хорошей формы я постеснялась, тем более, что начинались занятия и надо было переходить в кабинет. Студент шепотом спросил преподавателя: «Это что, САМ ШЕХТЕР?»
— Расскажите немного о себе. Что заставило вас посвятить себя разработке собственного метода?
Игорь Юрьевич печально вздохнул.
— Я окончил иняз имени Тореза, работал в нем двадцать семь лет. Был научным руководителем Центрального кабинета методов обучения языкам Минвуза СССР. Работал над серией нового типа учебных кинофильмов. Увидел, как и другие, что обучение языкам зашло в тупик: языком пользуются немногие, учат его потому, что это обязательный предмет, дает прибавку к зарплате — все сплошь казенные мотивации, усилий много, результатов мало. Везде чувствовалось, что в обучении языкам существует напряжение, специально созывали конференции, совещания с преподавателями языков по всей стране. Пытались решить, что надо сделать — может, часов мало? А тупик, как я понял, был обусловлен не тем, сколько часов учить язык и в каком учебном заведении, — а методикой. Старая методика, которая когда-то сыграла свою роль, теперь стала тормозом в обучении. Выход был в решении главной проблемы: язык и мышление, мышление и речь, что надо делать с человеком, чтобы он заговорил на чужом языке. Это и стало предметом моих исследований.
— Вы закончили иняз в 1941 году — как тогда учили языку?
— Так же, как сегодня. В основе грамматика, слова учили по темам, списками, мудрили над домашними заданиями… Введение — закрепление — контроль…
— Но язык-то вы ведь выучили?
— Ну, немецкий у меня был и до института. Французский я выучил там, да. Если пять лет дрессировать человека, он в конце концов все выучит. Но чтобы миллионы людей выучили язык — их же невозможно по пять лет в инязах держать?
— А немецкий у вас откуда?
— Я ходил в немецкую школу, моя мать была учительницей немецкого языка. А выучив немецкий, я поступил на факультет французского языка.
— А во время войны, должно быть, автоматически переключились на немецкий?
— Нет. Я уже во время войны окончил военное училище, артиллерийское на конной тяге, был командиром батареи, потом начальником разведки дивизиона армейского гвардейского полка Третьей ударной армии. Немецким я не пользовался — был строевым командиром в разведке. Конечно, я все понимал, когда мы имели дело с немцами, но никаких особых заданий не было.
— После войны вы решили продол жать военную карьеру?
— Я вернулся в институт Тореза, но еще оставался военным. Работал в военном институте, преподавал французский перевод в военно-педагогическом, написал учебник французского языка для военных вузов.
— Военных иностранному языку учили как-то иначе? Ведь брались же откуда-то штирлицы?
— Штирлиц был разведчик. В каждой стране были свои школы и направления их подготовки. Соединенные Штаты, например, готовили разведчиков глубоким погружением: помещали их в среду языка, в страну которого должны были послать. Потом их корректировали, давали грамматику, но в основе все-таки лежало общение на языке. У нас разведчиков готовили в военных институтах иностранных языков, и там было примерно то же, что и везде, только более интенсивно: больше часов и практики. А комсоставу и вовсе язык был нужен для получения высшего образования.
— А все-таки можно так научить взрослого человека говорить на неродном языке, чтобы его нельзя было отличить от местного уроженца?
— Если ставить такую задачу — можно. Но я не считаю, что надо стремиться к уровню носителя языка. Для разведчиков или дипломатов это профессиональное требование, но зачем, к примеру, бухгалтеру владеть немецким, как немец? Ему надо общаться, литературу читать — не больше. Водитель автомобиля должен хорошо водить машину, но ему не обязательно быть гонщиком «Формулы-1».
— Виден ли прогресс в преподавании языка в последние годы?
— Студенты стали сознательнее — если считать сознательностью потребительское отношение. Но учат-то попрежнему, теми же методами, везде! В неязыковых вузах преподавание настолько неэффективно, что опять все стали думать, будто язык нужен для диплома. Корпят по нескольку лет, и ни говорить не могут, ни читатьбез словаря — так, разве что на уровне туристских удовольствий.
Еще хуже, что появилось множество квази-специалистов — это ведь денежное дело, берутся все, кому не лень, безо всякого научного обоснования, проникновения в теоретические основы языка, мышления, речи. Очень многие преподаватели курсов неплохо знают английский, немецкий, правила, глагольные формы, учебную литературу, — но что такое язык — они не знают. И обучение языку идет по рецептам поваренной книги. С чего начать? Мы, говорят, начинаем с грамматики. Э, нет, девочки, это немодно, с грамматики теперь начинать нельзя. Мы вот с фонетики начинаем.
Я в этих досужих разговорах давно участия не принимаю, и мои ученики, надеюсь, тоже — мы пытаемся разобраться в том, что такое язык для человека, владеющего языком. Некоторые ответы мы нашли, хотя далеко не исчерпывающие, и всегда их проверяли на практике.
— Каждый метод кому-то подходит, кому-то нет — по его складу мышления, психическим характеристикам… У вашего метода есть свои идеальные студенты?
— Да нет никаких особых языковых способностей! В области преподавания языка существует множество мифологических представлений: дается язык, не дается. Человек — существо говорящее. Вот мы тут с вами разговариваем — как представители племени людей, за плечами которых — миллионы лет развития, нам присуще умение говорить. Чтобы пользоваться языком, нам не нужны никакие особые данные, кроме тех, которые у нас уже есть. Мы пользуемся языком для того, чтобы выражать эмоции и передавать смысл — потому и метод называется эмоционально-смысловым.
— В чем его фундаментальное отличие от традиционного?
— Есть два вида созидательной деятельности: человеческий — это строительство, и природный — это развитие. Язык — это живая, а не искусственная система, ее можно только вырастить, а не построить. А у нас продолжают учить так, будто язык — это конструктор.
— Значит, язык надо выращивать? Сейчас очень популярна идея учить взрослых языку так, как ему учится ребенок…
— Совершенная несуразица. Постепенное увеличение словаря ребенка отражает воспринимаемую им картину мира. Он не столько запоминает слово по его звуковому составу и формам, сколько выраженные в нем обозначения внешнего или внутреннего мира. У взрослого это прожитое детство, к нему, увы, возврата уже нет. Ему не следует говорить: «Что это? — это стул». Такое обучение свидетельствует о психологическом невежестве преподавателя. Взрослого не надо учить как ребенка.
— А как учить ребенка?
— А ребенка вообще не надо учить неродному языку.
— Это почему же? В детстве язык учится гораздо легче, это общеизвестно. А потом он и нужен — а уже времени нет.
— Взрослый может освоить язык легко и быстро, совершенно ответственно заявляю. Он знает, зачем это, у него есть потребность в иностранном языке. У ребенка никакой потребности нет, он учит, потому что заставляют. Учить язык в детстве вовсе не так легко, как принято считать. Время, которое ребенок тратит на запоминание правил и зазубривание слов, следует тратить совсем на другие вещи!
— Какие?
— Надо учить читать и понимать прочитанное — чтобы потом мировая классика не была чужой. Надо учить чувствовать, сопереживать, думать, взаимодействовать с другими людьми. Самостоятельно работать и добывать знания. Языку можно научиться во взрослом возрасте, а этому — скорее всего, будет поздно. Надо и родному языку учить — мы часто видим, что человеку и на нем-то трудно себя выразить.
— Кстати, вы как к реформе русского языка относитесь?
— Очень плохо. Одно «н», два «н» — это все надуманные проблемы. Не туда страна смотрит. Если в день рождения Гитлера в Москве нацисты избивают инородцев — для меня совершенно очевидно, что вся страна смотрит абсолютно не туда. Я воевал, для меня дико, что после такой войны в нашей стране могут появиться фашисты. И если они появляются — значит, дело не в чрезмерной сложности орфографии, а в том, что детьми не усвоены куда более важные уроки.
— Государство не должно заниматься русским языком?
— Должно! Обязано! Но совсем не так. Русский язык нуждается не в упрощении орфографии, а в защите — от хамства, от безграмотности, от массы ненужных заимствований, в основном английских, воровского жаргона, обилия сленга, от всех этих рекламных глупостей — «;не тормози,сникерсни»…
— Вы полагаете, взять и запретить?
— Да что вы, как же можно такую, сложную проблему решать такими методами? Не ждите, что я вам сейчас выдам универсальный рецепт защиты языка — это сложнейший процесс, и действовать надо самыми разными способами. Можно, как во Франции, принять закон о защите языка. У французов есть, например, специальные книжечки для трудных случаев: в левом столбике правильный вариант, в правом неправильный. Хорошо бы нашим политикам и телеведущим иметь такие книжечки. Хорошо бы ученые-филологи имели доступ на радио и телевидение… Многое можно и нужно делать, это долгая и кропотливая работа.
— У вас сейчас есть идейные противники?
— Мой главный противник — традиционная система преподавания языка. Я тридцать лет пытаюсь с ней бороться, я подготовил около трех тысяч преподавателей, они работают по моему методу по двадцати двум языкам, в ста восьми городах России иза рубежом — но пробиться через барьер консерватизма в преподавании языка нам все равно не удалось! И сейчас, как тридцать лет назад и шестьдесят лет назад, в основе всего лежит грамматика и словарный запас во столько-то тысяч слов, и если человек это все вызубрил, узнал, как складывать слова в предложения — значит, он владеет языком.
— Как же это вы с таким отношением к традиционной системе преподавания ухитрились выжить в советском вузе?
— Так и ухитрился: инфаркт, скандалы без счета. Естественно, когда я руководил Центральным кабинетом методов обучения иностранным языкам, и вместо того, чтобы продвигать традиционную систему, вдруг стал ее опровергать, — это приняли в штыки. Я стал работать по своему методу — ко мне зачастили проверяющие. «Что у вас уже пройдено по грамматике?» — А мы не занимаемся специально грамматикой. «Что было задано на дом?» — А у нас нет домашних заданий. «Покажите ваше лексическое наполнение!» — Но у нас совсем другая система, она не подразумевает «лексического наполнения»! Проверяющие возмущаются и требуют нас закрыть.
— Ну хорошо, грамматики у вас нет, домашних заданий нет, лексического наполнения нет. А что у вас есть?
— Да все у нас есть. На первом этапе есть специально разработанные упражнения — этюды, если хотите, вот посмотрите пособие. Создается определенная ситуация, на которую студенты должны как-то реагировать…
— Разыгрывать по ролям?
— Вовсе нет. Роли — это то, что заучивают наизусть и воспроизводят. Здесь — посмотрите сами — они должны сориентироваться в ситуации, что-то сказать — а вовсе не играть заранее определенную роль.
— А вон на них таблички с иностранными именами…
— Конечно, таблички нужны, чтобы задать ситуацию. Но это не значит, что вы так и будете адвокатом Джоном Смитом до конца обучения; в другом этюде вас поставят в другую ситуацию, вы можете оказаться полковником, но вам все равно придется пользоваться своим опытом, выражать свои чувства… Обратите, кстати, внимание, где преподаватель.
— Ходит между ними и с каждым о чем-то совещается.
— Преподаватель работает с каждым. А еще — определяет общую атмосферу — дружелюбную, в которой человеку хочется общаться. Преподаватель не должен быть хмурым, не может ругать, одергивать, поправлять.
— И как вы при этом исправляете устойчивые ошибки?
— Наши преподаватели знают: надо исправлять ошибку не в элементе речи, а в высказывании как в единице речи.
— Ага, понятно.
— Зачем вы говорите «понятно», когда вам непонятно?
— Если кто-то делает ошибку в предложении — например, ставит глагол в неправильную форму, то преподаватель не дает ему только правильную форму глагола, а потом повторяет в правильном виде все предложение. Так?
— Глядите-ка! Поняли! Действительно, он говорит: «Англичане сказали бы вот так» — и дает правильную фразу.
— И что делают дружелюбные преподаватели с недружелюбными студентами? С остряками и провокаторами, которые приходят самоутверждаться?
— Ну, у нас все-таки взрослые люди учатся, причем те, кому нужен язык. Негативно настроенные случаются, но они, как правило, быстро уходят. Чаще всего с ними разбирается сама группа — слушателям важен психологический комфорт в группе, и нам важно, чтобы человек шел сюда с радостью. Наши группы дружат годами даже после того, как закончат учиться — вон, хотите посмотреть альбом? Там у нас есть даже свадебные фотографии, в немецкой группе недавно двое поженились.
— Впечатляет. Психологический комфорт несомненный. Но если они говорят как умеют, а преподаватель только временами деликатно исправляет все высказывание — то как же, извините за выражение, с грамматикой?
— На втором этапе мы занимаемся грамматикой для формирования речи. Студенты уже могут говорить, теперь они должны структурировать свою речь. Здесь они изучают закономерности языка. Но мы не строим обучение только на грамматике, она не может быть единственной основой. Мы отталкиваемся от желания человека говорить, выражать свои мысли своими словами, жить в окружающих постоянно изменяющихся обстоятельствах, не теряя своего достоинства.
— А всего этапов сколько?
— Всего три, по сто часов. Да вы приходите сами — увидите.